Демонстративно - ювенильный портрет
Новички в группе ТТС иногда принимают за аутистов демонстративных ювенилов (и наоборот). Это можно понять: ведь то, что они (ювенилы) изображают, тоже, строго говоря, не существует – ювенильная фантазия очищена от всего неприятного для ее автора и расцвечена желаемым. Ювенильные сказки практически все детски безмятежно-радостны. (Даже «Последний день Помпеи» К. Брюллова ассоциируется с торжеством.) В детской душе грусть редко бывает, а если и случается, то недолго.
В ювенильных картинах царят ощущения, в своем первозданном виде – не сложившиеся в обобщения, не перешедшие в стойкие эмоции, в глубокие переживания. Это детски-категоричное восприятие мира, без оттенков и полутонов, без диалектики. Его хочется назвать скорее материалистическим, нежели реалистическим: слишком далека от жизни эта искрящаяся метафорами и эпитетами освежающая и одновременно убаюкивающая фантазия, слишком опосредовано это искусство аплодисментами.
Сходство и разницу аутистического и истерического хорошо видно в сравнении картин, например, С. Щедрина («Веранда, обвитая виноградом», «На веранде») и
К. Брюллова («Девушка, собирающая виноград в окрестностях Неаполя», «Итальянский полдень»).
Для представления о литературном демонстративно-ювенильном портрете читаем пациентам, например, отрывки из «Воспоминаний» И. Бунина. Вот характерные отрывки из очерка «Волошин»:
«Помню наши первые встречи, в Москве. Он уже был тогда заметным сотрудником «Весов», «Золотого руна». Уже и тогда очень тщательно «сделана» была его наружность, манера держаться, разговаривать, читать. Он был невысок ростом, очень плотен, с широкими и прямыми плечами, с маленькими руками и ногами, с короткой шеей, с большой головой, темно-рус, кудряв и бородат: из всего этого он, невзирая на пенсне, ловко сделал нечто довольно живописное на манер русского мужика и античного грека, что-то бычье и вместе с тем круторого-баранье. Пожив в Париже, среди мансардных поэтов и художников, он носил широкополую черную шляпу, бархатную куртку и накидку, усвоил себе в обращении с людьми старинную французскую оживленность, общительность, любезность, какую-то смешную грациозность, вообще что-то изысканное, жеманное и «очаровательное», хотя задатки всего этого действительно были присущи его натуре. Как почти все его современники-стихотворцы, стихи свои он читал всегда с величайшей охотой, всюду где угодно и в любом количестве, при малейшем желании окружающих. Начиная читать, тотчас поднимал свои толстые плечи, свою и без того высоко поднятую грудную клетку, на которой обозначались под блузой почти женские груди, делал лицо олимпийца, громовержца и начинал мощно и томно завывать. Кончив, сразу сбрасывал с себя эту грозную и важную маску: тотчас же опять очаровательная и вкрадчивая улыбка, мягко, салонно переливающийся голос, какая-то радостная готовность ковром лечь под ноги собеседнику – и осторожное, но неутомимое сладострастие аппетита, если дело было в гостях, за чаем или ужином… (…)
Зимой девятнадцатого года он приехал в Одессу из Крыма, по приглашению своих друзей Цетлиных, у которых и остановился. По приезде тотчас же проявил свою обычную деятельность, - выступал с чтением своих стихов в Литературно-художестенном кружке, затем в одном частном клубе, где все проживавшие тогда в Одессе столичные писатели читали за некоторую плату свои произведения среди пивших и евших в зале перед ними «недорезанных буржуев»… Читал он тут много новых стихов о всяких страшных делах и людях как древней России, так и современной, большевицкой. Я даже дивился на него – так далеко шагнул он вперед и в писании сихов, и в чтении их, так силен и ловок стал и в том и в другом, но слушал его даже с некоторым негодованием; какое, что называется, «великолепное», самоупоенное и, по обстоятельствам места и времени, кощунственное словоизвержение! – и, как всегда, все спрашивал себя: на кого же в конце концов похож он? Вид как будто грозный, пенсне строго блестит, в теле все как будто поднято, надуто, концы густых волос, разделенных на прямой пробор, завиваются кольцами, борода чудесно круглится, маленький ротик открывается так изысканно, а гремит и завывает так гулко и мощно… Кряжистый мужик русских крепостных времен? Приап? Кашалот? – Потом мы встретились на вечере у Цетлиных, и опять это был «милейший и добрейший Максимилиан Александрович». Присмотревшись к нему, увидал, что наружность его с годами уже несколько огрубела, отяжелела, но движения по-прежнему легки, живы; когда перебегает через комнату, то перебегает каким-то быстрым и мелким аллюром, говорит с величайшей охотой и много, весь так и сияет общительностью, благорасположением ко всему и ко всем, удовольствием от всех и от всего – не только от того, что окружает его в этой светлой, теплой и людной столовой, но даже как бы ото всего того огромного и страшного, что совершается в мире вообще и в темной, жуткой Одессе в частности, уже близкой к приходу большевиков. Одет при этом очень бедно – так уже истерта его коричневая бархатная блуза, так блестят черные штаны и разбиты башмаки… Нужду он терпел в ту пору очень большую» (Бунин И. А. Окаянные дни. – М.: Эксмо, 2004. С. 589-592).