Эпитимный портрет

          В напряженно-авторитарную картину - при всей ее реалистичности – невозможно войти, потому что в ней нет жизни, то есть нет – прежде всего - эмоционального богатства-разнообразия, оттенков, диалектики чувств. Она – правдивая, добросовестная, подробная, солидная документальная фиксация прагматических составляющих даже не бытия, а быта. Сделанная с властным чувством хозяина, способного уважать прежде всего более сильного. Вот портрет дочери В. Сурикова Ольги. Девочка стоит перед отцом, как по стойке «Смирно!

        Эпитимные персонажи душой похожи на своих авторов, будто близкие родственники. В напряженно-авторитарных портретах почти нет психологии. Внимание к внутреннему миру человека нужно для того, чтобы уважать его особенности; для властвования это не требуется и даже вредно. Приметы эпохи, этнографические, вообще научные подробности у напряженно-авторитарных реалистов получаются лучше, чем приметы конкретных людей.

        Эпитимный художник вряд ли согласится с точкой зрения, что самым красивым во внешности человека должно быть выражение лица.
         Вспоминаются слова И. Крамского об эпитимном И. Шишкине: « (…) все мы знаем, что от Шишкина требовать нельзя поэзии и того захватывающего душу настроения, которое озаряет пути для художников и производит сенсацию в публике (…) » (Крамской И. Н. Письма: В 2-х т. Т. 2. – М., 1937. С. 6).
        Смотрим на занятии, например, репродукции картин: В. Верещагин. «“С оружием в руках –«расстрелять!”», «Всадник-воин в Джайпуре»; В. Суриков. «Утро стрелецкой казни», «Портрет дочери Оли с куклой»; И. Шишкин. «Пасека в лесу».
        Напряженно-авторитарно-реалистический литературный портрет – из книги В. Розанова «Опавшие листья»:«Меня потряс один рассказ Репина (на ходу), который он мне передал если не из вторых рук, то из третьих рук. Положим, из вторых (т. е. он услышал его от человека, знавшего Гоголя и даже подвергшегося «быть гостем» у него), и тогда он, буквально почти, передал следующее:“Из нас, молодежи, ничего еще не сделавшей и ничем себя не заявившей, Гоголь был в Риме не только всех старше по годам, но и всех, так сказать, почтеннее по великой славе, окружавшей его имя. Поэтому мы маленькой колонийкой и маленьким товариществом собирались у него однажды в неделю (положим - в праздник). Но собрания эти, дар почтительности с нашей стороны, были чрезвычайно тяжелы. Гоголь принимал нас чрезвычайно величественно и снисходительно, разливал чай и приказывал подать какую-нибудь закуску. Но ничего в горло не шло вследствие ледяного, чопорного, подавляющего его отношения ко всем. Происходила какая-то надутая, неприятная церемония чаепития точно мелких людей у высокопоставленного начальника, причем, однако, отношение его, чванливое и молчаливое, было таково, что все мы в следующую (положим, «среду») чувствовали себя обязанными опять придти, опять выпить этот жидкий и холодный чай и опять, поклонившись этому светилу ума и слова, - удалиться”.
          Буквальных слов Репина не помню, - смысл этот. Когда Репин говорил (на ходу, на даче, - было ветрено) и все теснее прижимал к телу свой легкий бурнус, то я точно застыл в страхе, потому что почувствовал, точно передо мной вырастает из земли главная тайна Гоголя. Он был весь именно формальный, чопорный, торжественный, как «архиерей» мертвечины, служивший точно «службу» с дикириями и трикириями: и так и этак кланявшийся и произносивший такие и этакие «словечки» своего великого, но по содержанию пустого и бессмысленного мастерства. Я не решусь удержаться выговорить последнее слово: идиот. Он был так же неколебим и устойчив, так же не «сворачиваем в сторону», как лишенный внутри себя всякого разума и всякого смысла человек. «Пишу» и «sic». Великолепно. Но какая же мысль? Идиот таращит глаза. Не понимает. «Словечки» великолепны. «Словечки» как ни у кого. И он хорошо видит, что «как ни у кого», и восхищен бессмысленным восхищением и горд тоже бессмысленной гордостью.
        - Фу, дьявол! – сгинь!..
         Но манекен моргает глазами. Холодными, стеклянными глазами. Он не понимает, что за словом должно быть что-нибудь, - между прочим, что за словом должно быть дело; пожар или наводнение, ужас или радость. Ему это непонятно, - и он дает «последний чекан» слову и разносит последний стакан противного холодного чая своим «почитателям», которые в его глупой, пошлой голове представляются какими-то столоначальниками, обязанными чуть ли не воспеть «канту» директору департамента… то бишь, творцу «Мертвых душ».
        - Фу, дьявол! Фу, какой ты дьявол!! Проклятая колдунья с черным пятном в душе, вся мертвая и вся ледяная, вся стеклянная и вся прозрачная… в которой вообще нет ничего!
       Ничего!!!
       Нигилизм!
      - Сгинь, нечистый!
       Старческим лицом он смеется из гроба:
       - Да меня и нет, не было! Я только показался…
       - Оборотень проклятый! Сгинь же ты, сгинь! сгинь! С нами крестная сила, чем оборониться от тебя?
       «Верю», - подсказывает сердце. – В ком затеплилось зернышко «веры» - веры в душу человеческую, веры в землю свою, веры в будущее ее, - для того Гоголя воистину не было.
        Никогда более страшного человека… подобия человеческого… не приходило в нашу землю» (В. В. Розанов. О себе и жизни своей. – М.: Московский рабочий, 1990. С. 209-211.

 

Характеры художников и писателей (авторов «портретов»), упоминаемых в статье